Персональная выставка в галерее Пелин, Хельсинки, 1989

Пространство Парщикова.
Игорь Ганиковский

Моему лучшему другу…

1. Зашкаливания.

Я хочу написать о человеке, который жил среди нас, а сейчас в нас, и отличался, может быть, каким–то набором зашкаливаний, что, конечно, в итоге и определяет гения.

Думаю, что знал его неплохо, во всяком случае последние десять лет мы жили рядом и очень дружили. Но должен признаться, что многое в нем осталось для меня загадкой. Поэтому, это хорошая идея, написать об Алеше всем вместе, уже лишь только потому, что он был разным с разными: с друзьями один, в семье другой, и открывался выборочно, иногда мистификациями, просто дурачился, провоцировал… Он умел ставить якоря природно, не обучаясь нейронно-лингвистическому программированию, и как игрушка-трансформер мог быть художником и фотографом, техником и физиком… Поэтому всем с ним было интересно, так как до сих пор людей больше всего заботят, только они сами.  В химии есть такое понятие, как сродство - способность элементов вступать в реакцию с другими - у Алеши оно было сильно развито. Сейчас многие говорят о его медиаторстве и коммукативности. Действительно, он много лет играл роль, узловой станции, через которую сновали то–туда-то–сюда почтовые поезда, пассажирские и товарняки. О том, что делают другие люди, я, во многом, узнавал через Алешу, с кем-то не был знаком лично, с другими был знаком когда–то. Сейчас эта станция закрыта и многие составы запрут в депо, по месту их приписки…

Жизнь человека питается информацией, и, как сказано в Торе о мане небесном: «…и собрали кто много, а кто мало. И измерили омером, и оказалось, что не было лишнего у того, кто собрал много, а у собравшего мало не было недостатка - каждый собрал  столько, сколько ему съесть.» Так вот, надо сказать, что Леша обладал завидным аппетитом, каждый день перелопачивая то, что читал сам и то, что ему пересылали со всех сторон,  и этой информации–жизни было столько, что он просто вынужден был ею делиться… Как ритуал: только ты переступал порог его дома, он тут же показывал новую  книгу, которую читал, или открывал компьютер. Это детские черты, у него их сохранялось много - выносить навстречу свои игрушки; то же сейчас делает его сын, Матвей, часто с коробом, большим него самого: "Ига, поиграешь со мной?"

Если сравнивать его с людьми нашего и примыкающих к нам поколений, многие из которых давно превратились в мертвецов - превратились на пятьдесят или тридцать процентов… хотя еще живы и внешне бодры, сделались или их сделали заводными игрушками,   человеками нормированных свойств или киборгами, - то Алеша на этом фоне казался удивительно живым, поэтому, так трудно принять его смерть.

Я помню его перед первой операцией, когда он проходил кучу исследований, помню его в таком состоянии, в каком никогда больше не видел: он твердил одни и те же фразы, забывая, их тут же …Это характерно для человека, который попадает в длительную стрессовую ситуацию, тогда сознание, как полоумное, начинает крутиться и вертется в клетке, которую для него соорудили. С этого периода и началась битва болезни с жизнью. Но первое смятение прошло и  сменилось мужественным поведением. Алеша боролся до последнего. Достаточно вспомнить, что за две недели до конца, он предлагал  поехать вместе с ним в Венецию, говорил: неделю я там продержусь; а за три дня до развязки, Тимофею, своему старшему сыну и мне, написал в тетрадке, что удивлен, что на этот раз восстановление происходит так медленно. Возможно, все понимая, принять этого он так и не смог. Впоследствии врачи подтвердили, что  с его диагнозом он продержался довольно долго, не просто было его разнять с жизнью.

Одними из зашкаливающих черт его характера была любовь  к визуальным искусствам. Он дружил с художниками, читал много и многих, часто по-английски: Эрвина Панофски или Клемента Гринберга… Иные художники о  них и не слышали. Постоянно листал  Арт Ньюс, Флаш Арт, Паркетт, его любимый журнал; ходил на выставки, был погружен в этот мир. Все–таки, для литератора, его удивительная концентрация на визуальном, выглядела довольно странно: он любил и кино, и фотографию, конечно же. Но при такой активности в этом направлении, я не мог бы сказать, что он хорошо разбирался и чувствовал живопись, цвет, или  современное искусство, намного лучше - фотографию; правда, все мы, когда пытаемся  глубоко проникнуть в мир смежных искусств, делаем это сначала через «литературу», через сюжет, чтобы ощутить хоть какую–то связь со своим.

Фотография, которой Алеша занимался всю свою жизнь, оказалась на пересечении двух его страстей: изо и техники, поэтому он ее ценил особенно и отдавал ей много времени.  Съемка, проявка, печать а затем и сканирование, обработка на фотошопе - он замирал от всего подобного.

Чтобы лучше понять баланс между искусством и техникой в Алешином восприятии, приведу один характерный пример. Это было примерно три­–четыре года назад, мой РС окончательно пророс вирусами и заглох, и после того, как мы с Лешей пошли покупать новый компьютер (конечно, "Макинтош", других он не признавал), я разобрал старый до основания и части его свалил у себя в мастерской. Заходит как–то Алеша и говорит: «Гениально!». Я, честно говоря, подумал, что это относится к моей новой картине, которая стояла рядом, но нет - он смотрел на компьютерные платы, жесткий диск, железные потроха... В чем-то он был прав, конечно: они не отличались принципиально от современных артефактов. Только потом он заметил и мою картину. И этот восторг, доходящий до онемения -  от кнопочек, рычажков, эквалайзеров, разборки и сборки, игры в конструктор, я наблюдал всю его жизнь.

Люди, застававшие его разбирающего, неизвестно для чего, а потом собирающего, понятно зачем, свой велосипед всегда хорошей марки; чистящего компьютер, всегда "Макинтош", или возившегося с своими фотоаппаратами, обьективами и штативами, всегда высшего качества (последней игрушкой был "Хассельблад"), наверное чувствовали, насколько он любил весь этот мир. Если я, как и многие другие, относимся к технике как к чему-то вспомогательному, сопутствующему, железному, то для Леши все это, было живым, и нежность, которую он дарил этому миру, превосходила многое. Понять это важно, так как такое восприятие жизни­, уликовая парадигма, и изобличает его поэзию. Он таким родился, он вообще был органичным: в жизни он любил неброские цвета, в его поэзии других не найдете; все стихи его прошиты техникой; событиями его частной жизни, правда, как и полагается большому мастеру, превращенными в знак. Как на рисунках детей мы видим только каляки–маляки, а под ними–то - пережитая реальность. «Ко мне, младенцу, подходят и говорят, «покажи рисунки», - это из самого последнего.

2. Пространство Парщикова.

С кого–то момента я стал писать тексты, конечно не без Алешиного влияния. Скорее всего, это напоминало движение парализованного на коляске на фоне чемпиона мира по спринту, но мы были друзьями, и он терпел. Где-то, лет пять назад, я переслал ему мой текст «Человек  как антивирусная программа», а затем другие. А, буквально, накануне смерти он получил мой последний, который стоял у него иконкой на десктопе компьютера, но обсудить мы его так и не успели. А говорю я это потому, что если рассматривать точку зрения, в этих текстах изложенную, то  Алешино поэтическое пространство обретает совершенно иной статус. Этот ракурс можно принять или нет, но его невозможно и опровергнуть. Эти идеи потом обсуждались и с друзьями: Ильей Кутиком, Володей Аристовым, Левой Беринским, Дарлен Реддауэй… И может случиться так, что совершенно верные разговоры об образе, разорванной табличке, о метафоре - могут оказаться лишь следствием, а не причиной. Я был рад услышать похожее в словах Юлии Кисиной, сказанных об Алеше: "Он огласил мир, как всеобъемлющую биологическую машину…». Но это не совсем так, неверный предикат: биологической машиной можно назвать человека, животных и другую тварь, но ведь разум может существовать и на других носителях. Пример – компьютер и пространство Парщикова говорит именно об этом.

Если, все-таки, не считать человека венцом всего мироздания, а его разум - самым совершенным, и наш мир -  эталоном всех миров, то можно предположить, что на смену человеку придет кто–то другой, назовем его Метачеловек, а с ним и метачеловечество. Конечно, человечество, эта та среда, которая и рождает Метачеловека. Наверное он с давних времен в нас, а мы в нем. Из этого может следовать, что потенциально, именно Метачеловек, видоизмененный человек (правильнее сказать самовидоизмененный, потому что впервые человек подошел к порогу, за которым способен переделатъ себя и физически и ментально), сможет обзавестись в будущем более мощным и совершенным разумом, разумом другого уровня, то есть  стать для нас Богом, о котором нам сейчас нет возможности и помыслить, Он за пределами нашего понимания. Так, что в этом новом пространстве–мире, Человечество – Метачеловек – Бог будут являться одним и тем же Лицом. В этой формуле Человечество стоит рядом с Богом, а Разум тождественен Вере. Возможно, в этом и смысл имени Бога в Торе: "Я тот, кто Буду", так Он назвался Моисею при первой встрече. Библейский перевод не верен: "Я есмь Сущий"; а надо: Я тот, кто раскроется в будущем.

Конечно, эта идея, как и все остальные, стара как мир, а время перехода человека в Мета нам известно как Точка Омега, Апокалипсис, приход Машиаха, Мессии, Скрытого Имама… Но если все же придерживаться этого рисунка и попытаться смотреть на мир глазами не человека, а человечества–Метачеловека, то смогут открыться совершенно другие перспективы и новое видение. И я глубоко убежден, что Алеша владел зачатками такого  зрения. Ведь проблема нашего сознания, в том, что оно слишком детерминировано, оно не в состоянии видеть антиномии в их единстве, это не свойственно человеческому разуму, он «видит»: вот это живое, а это железное; прямое и вывернутое; это верх, это низ; правое и  левое…

Но пространство Парщикова обладает совсем другими свойствами: это мир, в котором равнозначно сосуществуют животные, иногда странные; ковши, электронные даты, линейки, ничто, люди, отвертки, исчезающие корабли, ножницы, заводские трубы, мензурки, плывут дирижабли; и все это происходит не то ранним утром, не то, когда  смеркается; в тот момент, когда предметы еще видны отдельно, но, еще или уже, тянутся друг к другу, чтобы слиться, когда яркие краски стерты. И вся эта гомогенная масса шевелится, ворочается, движется, вращается, взлетает и падает, накреняется, скрипит, демонстрируя свои бока, превращается друг в друга, создавая новое и съедая старое, и  все схвачено туманом… Похоже на день творения, нового. Тут не надо ничего ни с чем спрягать, все и так находится в единстве, как в мире, описанном Востоком. Похоже на клип клипов, голографический телевизор, анаморфозы, бульон. А еще очень похоже на новые электронные игры, когда ты можешь пойти налево или направо, но покинуть игру не в состоянии… Теперь можно говорить об образах и метафорах, они просто присущи такому пространству, и не они его создают, а оно рождает их, как свое подобие.

Мне представляется, что наиболее полно Алеша развил свое видение, покинув Россию, когда выпал из тусовок физически, а стал только их виртуальным участником, там была юность, тут зрелость, там осталась, всеми так любимая Полтавская битва, тут - "Нефть". Отсюда и непонимание последнего периода… Слишком далеко зашел, зашкалило; он расстраивался, когда к началу  одного текста приписывали конец  другого. Ведь это только миф, что кураторы только и ждут, чтобы схватить новенькое. Ничего подобного, они в шорах, более чем кто-либо, их так же страшит будущее и их заработки. Кстати обвинения для всех, выпрыгивающих из шеренги, дружно одинаковые: непонятно, слишком искусственно, холодно, где теплота, где лирика?… Человечество уже вступило в полосу отрицательных температур, а некоторым все подавай баню с пивом, особенно для России, где  сплачивает лишь алкоголь.

Конечно пространство Парщикова холодное, потому что он вместил в него не только человека, с пришпиленными к нему макбетовскими страстями, но и шурупы и гайки. Причем его любовь к этим фигурам распределена равномерно; он ничему не учил, назидательность отсутствует полностью, он только наблюдал то, что ему открывалось; описывал, всматривался, старался различить детали. Алеша всегда считал–видение, и есть главное в поэзии. Он был специально сотворен таким, чтобы указывать на такое пространство тем,  кто родился  с нормальными хрусталиками.

Конечно, Алеша не был один на этом пути. Кстати и  классический концептуализм генерирует те же холодные идеи, присущие Метачеловеку, переход от жарких человеческих чувств к металлу мысли. Вообще в Мета сойдется все, как в новом синкретизме, ничего не пропадет, но опыт Парщикова важен: в силу своего дарования–устройства  он многое видел четче и ощущал сильнее.

Сама жизнь, а с ней и искусство и наука Метачеловека вступили в пору взросления, и будут заявлять о себе все жестче. Эти ростки видны уже и в политике, экономике, в искусстве, смене парадигм. Многие это не примут, отвергнут, но придут другие поколения, и то, что для нас  ужас, для них будет обыденным. И так было всегда, просто сейчас, все переходы мгновенны. И Алеша это человек, который очищал зрение, закапывал в глаза, готовил нас (готовить - это и есть важнейшая функция искусства) и страстно искал путей выхода из клетки, возможно, электронной, куда нас всех запустили.

Игорь Ганиковский. Оденталь. Апрель 2009.

Опубликовано в "Комментариях" номер 28, 2009
"Дикое поле" номер 13,2009







Лешик.
Игорь Ганиковский

 

 1. Прощание.

 
  Так его звали родители. Их любовь к нему была безграничной.

Алешу похоронили на знаменитом кельнском кладбище Мерабель или Мартель, нет– Мелатен, там хоронят самых важных персон города; и у нас не хуже, чем у других. Было это в отличный весенний день, самое начало апреля, перед русской Пасхой и концом Песаха.

Алеша лежал в гробу в белой шелковой рубахе, я в такой его никогда не видел, думаю и никто не видел, и с надписью на лбу, наверное по– старославянски, а мне привидилось что–то самурайское, лежал почему–то с открытым ртом, причем, тут же, его первая жена, внушала мне: что, мол, это он кричит, что он оказался таким маленьким, вот хоронили Пригова, тот был огромным; я тут же представил бедного Пригова, не влезающего в гроб.

Алеша лежал во всем белом в цветах, действительно очень маленький, как мальчишка, но с лицом Иова, своего любимого персонажа, (людей,часто вдогонку, часто превращают в то, что они так любили), с открытым ртом, но он не кричал, это привиделось, а может быть выдыхал последние остатки воздуха, пропитанного нефтью и деньгами; туда, куда его отправляли, такого добра не требовалось…

Было много людей с фотоаппаратами и мыльницами. При отпевании и на могиле была лишь его фотография, сделаная Катей[1], очень хорошая, Леша, внимательно вглядывающийся через очки, свои «линзы».

Потом  молодой русский священник, Леша бы сказал, смахивающий на комбайнера, произнес краткую путаную речь, смесь банального с еще чем–то, а затем положенную молитву, причем предупреждая, каждый раз, что надо торопиться, что немцы уже на подходе и уже ломятся. Отпевали в зале с проходом по середине, на правом фланге в первом ряду прямо сидела Катя со свечкой, одна; левый возглавляла Оля[2], тоже одна, тоже, со свечкой, – всё напоминало собрание Бундестага, где каждая партия занимает свой сектор, с лидером впереди; только немцы теперь сидят без свечек, так как боятся нового пожара.  Затем все подошли к могиле, положили цветы, я камушек, но в момент прощания в могиле никого не было; Лешино тело, тем временем, приучали к пламени в другом заведении, по соседству.

Как многие справедливо отмечали, все напоминало перфоманс, и я надеюсь, что он это видел, нацепив на себя приборы земного видения, и мы все его здорово повеселили. Но начал он сам, вылетев в окно с третьего этажа, с помощью медбратов и пожарной лестницы, а дальше уж покатилось. Интересно другое, что и тут он сумел улизнуть, как не хотели придумать важность и торжественность – все смазал.

Я никогда не мог себе представить, что он умрет первым, что же говорить о родителях, мать на коляске, обезумевший отец в каких–то лыжных штанах…

 
2.Фото.

Я знаю Алешу с детства, по фотографиям. Вот он голый, типичная продукция 50х, все, как у всех. А вот уже его, думаю лет пять или шесть, композиция, классика тех лет уж точно, соцарт неподдельный, не на продажу: слева Лешик в льняном картузе, который тогда носили все наркомы, Каганович, Берия…, чтобы не пекло, и все другие граждане, в знак солидарности; на фото, справа от Алеши, девочка тех же лет, между ними береза или осина, они держат друг друга за руки, они стоят на крутом берегу, внизу шумит река…

Еще о льняной материи, уже Кельн, 40 лет спустя, мы вместе на Кирхгассе печатаем фотографии, что означает: Леша печатает, а я стою и смотрю, иногда он дает мне тонкую палочку с ваткой на конце и говорит, махай здесь; и выплывает Володя Салимон в пиджаке, из той же самой материи, и Сережа Соловьев, одет поскромнее; пиджак на переднем плане, а дальше два друга. Алеша, любя: Алкаши… в скверике, и видно, хоть смеется, но очень жалеет, что не с ними, со своими.

Мотаем назад, Алеша, Оля и Илья Кутик, где то на Украине, все молодые, очень красивые, Оля таращит глаза, как положено, и зрачки и нее, почему–то темные, обликом напоминает Лилю Брик, молодость, энергия прет.

А вот другое, даже не удобно рассказывать, но для проформы надо, указывает на истоки Лешиной эстетики. Неброская, советская порнография пятидесятых, модель – Оля (конечно трудно представить орденоносицу, подругу президентов в таком виде, но было). На фото Оля, в чем мать родила, на фоне ручья, речушки, болота и, конечно, берез, патриотический пейзаж, вечереет, игра в прятки; на других она же, в том же, с красной розой в каком–то водоеме, то погружается, то всплывает, роза то в зубах, то за ухом, то на груди… Этот ряд вполне мог бы украсить любую шашлычную в Гудаутах. О, это было настоящим романтическим искусством, не пиписьки показывать в доме фотографии. Алеша  и остался романтиком.

Кто был его любимым художником: Рембрандт, Веласкес, Малевич, Мондриан, Ротко…нет, можно долго перечислять.

Любимыми были английские прерафаэлиты, голые офелии с ржавыми волосами в болоте и все такое прочее, в конце он полюбил Балтуса, не путать с палтусом, когда увидел его ретроспективу в Музее Людвига. Он пытался многим художникам рассказывать о своей трепетной любви к этим мастерам, но даже при своем красноречии, взаимности получить так и не смог.

Теперь, поворот на 180 градусов, типичный для него, – фотография, черно–белая, тут он совсем другой, как подменили, сменили фильтр, все изменилось: строгая композиция, массы черного и белого в точнейших пропорциях, изысканные градации светотени, ракурсы, точность и ясность… Ценил Родченко, правда не забывая Уиткина.

Было бы правильно назвать Лешу одним из первых русских соцартистов, именно он целенаправленно стал снимать на цветную пленку, отечественного производства: бетонного Ленина с заду, ласкающего бетонных детей, доски почета с лицами дебилов и даунов и другие важные артефакты, которые к тому времени накопил развитый социализм, переходивший на наших глазах в коммунизм. Это была довольно большая серия, на выставку бы хватило.

Конечно, отдельно надо сказать о портретах, тут и начинается магия. У Леши было очень много хороших портретов: Кейджа, который зажал дом фотографии, Битова, Кедрова, Шварца… Особое место, конечно, занимают женские портреты, Алеша любил женщин, а они его, – особенно, когда он их заговаривал, а уж когда снимал, то подавно. Мне иногда казалось, что фотографирование и было для него, высшим пиком обладания, похожая сцена есть в «Blow up». Причем все женщины на лешиных фото превращались в красавиц, я шутил, что если бы он открыл фотосалон в Бердичеве, то стал бы, наконец, богатым, думаю, то же произошло бы и в Нью–Йорке. На самом деле это интересно, как человек через железо и окуляры мог воздействовать на снимаемый объект, так что объект совершенствовался; мистика.

В последний день, я его видел, за два дня до смерти, когда к нему приехали его старший сын Тимофей с подругой Рашелью и старинный друг из Рима, Саша Сергиевский. Алеша сам предварительно приготовил все к обеду: плов, кролика, борщ, но  уже не ел, лежал и вдруг настоял, чтобы мы все сфотографировались, бережно зарядил свой Хасселблат и мы, по очереди, снимали его, меняя фон из себя самих, а он сидел на маленьком детском стульчике Матвея впереди…бывший полководец; никто не знал, что это будут его последние фото.

Вообще, как к Алеше ни подходи и ни изощряйся, всегда упрешься в его странности, в эту несовместимость одного с другим; за всю свою жизнь я не встречал человека, который бы мог столь органично совмещать в себе несопоставимое. В этом и его неуловимость. В этом его поэзия. В этом сложность. И это не дастся сидением… дело в  голове, только потом в работе.

3. Природа иронии.

 
 Алеша любил посмеяться… конечно чаще над другими, как и все мы, но думается, что ирония устроена в нашем мире именно для того, чтобы смеялись прежде всего над собой. Когда мы это забываем (а забываем всегда), то пространство, которое нас окружает, напоминает об этом, непрерывно выворачиваясь  и переставляя зеркально действующих лиц. Нас учат юмором, самый безобидный вид, но только до тех пор, пока учеба не превращается в приговор, а ирония в смех. Этот железный смех, лязгание с годами мы слышим все чаще и громче.


 «Пляжные крепости»

 «…Бросим наши вылинявшие мотоциклы, чем–то похожие на садовые лейки, ха!

 К морю, к морю, пока не уяснили под страхом смерти своей вины.

 Пока у виска оно крутит пальцем в сотне метрах от узкоколейки, ха!

 Слезящиеся чайки на туше морского льва приподнимают линии его спины.

 На этих пляжах тьма изнурённых мхов и жеманных отрав.

Закрался вьюнок в безмозглый обруч, чтобы в центре потрогать логос.

Он сдерживал чьи–то патлы — теперь под камнем и ржав.

Тень из нас выгребают, в тоннель под песочной крепостью заходя по локоть”. [3]

 

Нам упорно показывают изнанку, и я думаю, что происходит это всегда и со всеми, это закон. Рембрандт в конце нечеловечески тяжелой жизни добрался до маникена, его автопортрет в Кельне; Лейбницу, заявившему, что наш мир самый прекрасный из всех миров, была предложена концовка: болезнь с нестерпимыми болями; красавицам демонстрируют в зеркалах дряблых зашприцованных старух; умным, что они полные кретины; некоторые из них не выдерживают и выбрасываются из окон; суперменов сажают на больничные каляски… этот конвейер отлажен и хорошо смазан.

И Алеша получил свое, «по полной программе»; посмеиваясь, у него  отбирали одно за другим, и последним, чего он лишился, перед конвертацией в смерть – поэзии; в конце болезни он не мог говорить, а только писал в тетрадках, их последние страницы: дайте, принесите, устал… черная проза.

Может он надеялся, последний романтик, что и ему вернут все угнанные стада так же, как его любимому Иову, но, похоже, в нашем мире такая роскошь не предусмотрена. Только оглушающий смех, смех, смех, смех…

Игорь Ганиковский. 2009. Оденталь. "Дикое поле" номер 13, 2009


[1] Катя Дробязко, третья жена Парщикова


[2] Ольга Свиблова, первая жена поэта.


[3] Алексей Парщиков. «Пляжные крепости», Илье Кутику посвящается, 2008–2009 годы, последний цикл.







Проекции.
Игорь Ганиковский



"Мы - люди, и наша судьба, наше предназначение - учиться ради открытия все новых и новых непостижимых миров"

К. Кастанеда, "Отдельная реальность"

"Божественное может иметь для каждого человека свою форму; то, каким оно видится, может быть просто проекцией предубеждений человека"

С. Ламберж, X. Рейнголд, "Исследование мира осознанных сновидений".

СОН.

Где–то в середине июня снится мне странный сон. Вижу себя сверху, стоящего на верхней ступеньке большой пирамиды, начинаю ее изучать, она зеленая, малахитовая, при этом совершенно прозрачная и твердая, как хрусталь, можно смотреть внутрь и видеть ее всю. Я дотрагиваюсь до  ребра, оно острое как лезвие. Смотрю вовне, передо мной открывается громадное ровное плато с дорожками, прочерченными по нему светлыми линиями. Справа вдалеке видится еще одна пирамида, но уже багрово–красная, абсолютно другая, с бархатными глухими наростами, кажется, что есть еще одна, синяя - слева, но я ее не вижу, только чувствую. Интересна атмосфера, свет необыкновенно ровный, густой и красновато коричневый, ни облаков, ни ветра, ни светил. Все видится очень четко.

Вдруг замечаю, маленькую фигурку на одной из дорожек, увеличиваю картинку и наблюдаю Лешу (АП), одетого в простую  серую тогу и в сандалии, идущего в сторону красной пирамиды. Часть одежды перекинута через левую руку, как у патриция, та же черная курчавая голова, сбитое тело, те же правильные мускулистые ноги.

Я приближаюсь к нему, хочу обнять. Кричу: «Леша, привет». Он отвечает, как будто и не удивлен, точно созванивались еще вчера, и тут же начинает меня спокойно и хладнокровно отчитывать. Удивительно, но такого не было никогда при жизни, мы вообще с ним не ссорились, хотя  были и основания. Помню, как-то раз мы резко разошлись в оценке грузино–русской войны, в Леше проснулся внезапно националист, и он яростно стал отстаивать правоту русских, виня во всем грузинских уродов… На что я ему отвечал, сидя у него на кухне: «А ты слышал сегодня по радио – Монако объявило войну Америке, будет ее бомбить отчаянно…» но все такое проходило без обид.

Так вот, он говорит и говорит доброжелательно, но твердо, превращая разговор в монолог, с полной осознанностью своей правоты. Говорит в основном о личном, причем говорит своим специальным языком, который, я уверен, никто не сможет ни забыть, ни воспроизвести, говорит своим голосом со своей мимикой и юмором. Говорит спокойно и ясно и судит о том, что произошло после его смерти, демонстрируя осведомленность в мельчайших деталях. Но самое интересное–сообщает мне то, о чем я мог только подозревать, но этого не знал наверняка. Я стою в параличе, он заканчивает все более доброжелательнее, говоря: «Все я это сказал для твоего же блага..,- и улыбается. - Привет всем». Поворачивается и так же величественно отчаливает. Я просыпаюсь.

ЧТО ЗА ЧУШЬ?

Очнувшись, начинаю вспоминать и пытаюсь все запомнить, но это, собственно, и не нужно. Сон относится к разряду ярких, цветных, запоминающихся навсегда. У меня в жизни таких набралось несколько, да и у других, наверняка, тоже. Я их всегда вижу, как символические, не прямые, последний –исключение. До этого я видел сон, связанный с Алешей такой же яркости буквально перед его операцией, наверное, уже года три назад. Сон сверхкороткий: океан, на воде видны отдельные обломки разбитого деревянного фрегата, вдруг всплывает подстриженный АП – конец. Запомнилось на всю жизнь. Об этом сне знают многие, я был настолько рад, что тут же позвонил Алеше: « Не волнуйся, все будет хорошо, ты всплыл живой и невредимый!» А как еще это следовало понимать, тем более он подтвердил, что его подстригли перед операцией, что я и увидел  в вынырнувшей полуголове, АП всплыл до уровня открытых глаз. Позже оказалось моя ошибка в интерпретации, а ведь сон был исключительно точным: ватерлиния  проходила как раз по срезу здорового и больного, все его проблемы обнаружились ниже уровня воды, ниже середины носа, а голова была светлой до самого конца.

То, что говорил мне АП, было чрезвычайно интересным, я, бы конечно, мог воспроизвести смысл, сказанного, именно смысл, а не форму, форма всегда у него была неподражаема, но он говорил со мной и не просил меня с кем– либо делиться. Жалко, что я не смог его хорошенько расспросить. Общее ощущение от сна – нахождение в другом прострастве, где АП пребывал уверенным в своем знании, спокойным и без всяких признаков недугов.

Тут мне вспоминается другой замечательный человек, с которым я познакомился незадолго  до его смерти, великий композитор двадцатого века, а наверное и двадцать первого, Карлхайнц Штокхаузен, который жил в деревне недалеко от меня, в 5 минутах. Я приглашал Лешу на его концерты, там их и познакомил, АП даже как то приволок на концерт в Кюртен треногу и пытался фотографировать Штокхаузена в темноте с огромной выдержкой, но по моему, ничего из этого не вышло. Кстати, на этом концерте мэтр  тоже прохаживался в тоге какого-то корейского покроя. Так вот, Штокхаухен прямо заявлял без всякого сомнения, что он– гражданин Сириуса, там его дом и родина и, действительно, незадолго до смерти, как будто  зная об этом, он приготовил себе могилу, в том же Кюртене, похожую на склеп, разукрасил ее космическими символами и пожелал быть похороненным там в открытом гробу, что в Германии делать не разрешается, но как–то это все уладилось, хотя и не без сложностей… Леша, наблюдая все это, тихо улыбался.

Еще вспоминается мама Алеши, Лидия Самуиловна Парщикова, и его сестра Марина. Так случилось, что я помогал им два последних года, после смерти АП. Конечно, две женщины были в очень тяжком физическом состоянии и, может быть, поэтому периодически заныривали в другие измерения: помню, что их постоянно тревожили инопланетяне, а один раз, целую неделю, албанцы, якобы засевшие в  их квартире и их терроризировшие  («в глобальных битвах победит Албания…).[1] А Марина до сих пор наблюдает у себя за стеклом в доме престарелых тех же персонажей с других планет. Они много чего видели, часто стесняясь говорить об этом… Уже перед самой своей смертью Лидия Самуиловна постоянно общалась с сыном, «виртуально».

Мне кажется, что свой талант и видение АП получил  все- таки по материнской линии. Максим Исаакович, его отец, был человеком намного более рациональным, атеистом, что еще раз было подтверждено в  предсмертной записке, найденной спустя шесть месяцев после его кончины.

ПРОЕКЦИИ.

Мы все заперты своим сознанием, оно выбирает для нас миры. Кто родился у собак, тот– маугли, ученые подробно описали этот феномен, как тяжело или просто невозможно в этой ситуации вернуть человека к человеку. Сейчас идея о возможности измененного состояния сознания опять актуализировалась, и за это уже взялась наука.

Факт – оно существует: сон, гипноз, молитва, творчество, транс, наркота, пьянство, тотальное одиночество, необыкновенные физические состояния – все они ведут к странным видениям, к открытию других пространств. Все это известно давно, тысячелетия и хорошо описано разными культурами.

Почти все мы сталкиваются со снами, которые часто воспринимаются как бессмысленное наворачивание разного или нелогичная сумма пережитого, но сон содержит разные фазы. Самая интересная – прослойка между сном и явью. Там часто и всплывает информация, которую можно выудить оттуда и не забыть при этом. Я глубоко уверен, что это состояние транса является самым плодотворным состоянием разума и именно этими тонкими каналами до нас доводится важнейшая информация, способная взрывать нудную действительность, которую мы пережевываем или уже прожевали. Вспомним недавнее ЛСД поколение, Боб Дилан, Леннон, Ходоровский… желание молодых насытится новым.

Каждый, кто серьезно знимается творчеством, научным или художественным, знает из своего опыта о этих состояниях, в которые впадаешь во время работы: время исчезает, ты как бы отключаешься и переходишь в тонкий слой между «реальностью» и метареальностью, все происходит само собой и может давать редкие результаты.

Конечно, если ты во во время работы думаешь лишь о деньгах или премиях, то никуда не переносишься, а полученный результат образуется плоским и линейным, вариантом известного, симулякрами, но вполне достаточным для социальных побед. Бесчисленные современные «технологии» от культуры до политики поддерживают эту механику.

АП всегда считал настоящим искусством то, в котором  ему ощущались проекции другого мира, можно это называть чувством божественного или как–то по другому, слитности с огромным, с  миром невообразимых возможностей. Он этому был предан, может более, чем чему-либо еще в земной жизни и практически никогда не изменял, очень боялся потерять, как будто бы знал, что в дальнейшем ему это может пригодится.

Еще меня удивило в этом сне то, что Алеша никому ничего не передал лично, а только общий привет. Что я и делаю, а он идет прочерченными дорожками, вдыхая красноватый воздух, самодостаточный, гордый и спокойный как патриций и абсолютно здоровый.

Игорь Ганиковский, июнь 2011, Рефрат.


[1] А.Парщиков, «Деньги».